Оригинал взят у ![]()
knyaz_myshkinв ДЕНЬ СЛЕПЫХ
knyaz_myshkinв ДЕНЬ СЛЕПЫХЯ хорошо помню ещё довольно молодых фронтовиков в 50-х, начале 60-х годов.
Их было много, они были везде: в семьях, на улицах, в поездах, в больницах, в самых разных учреждениях - всюду. Куда ни сунься - если мужик, значит в 9 из 10 случаев, фронтовик.
Я помню их выбитые пулями и изрытые осколками безногие и безрукие тела на городском пруду - множество тел в выгоревших до белизны чёрных семейных трусах. «Московскую особую» (называемую «зелёной»), и «плодово-ягодное», и убийственно-сивушный запах самогона - под варёное яичко с молодой крапивкой и чёрным хлебом на газетке; махорку и дешёвые папиросы «Прибой»… Помню их сумбурные беседы, переходящие в шумные скандалы, заканчивающиеся дракой – чем попало, куда попало, в принципе - кого попало…
Безногий фронтовик Миша-Труба внушал смертельный ужас всякому, кто мог повстречаться ему на улице на расстоянии удара костылём. Бил, не задумываясь; в убегавший «предмет» метал один за другим оба своих орудия. Потом, хрипло матерясь, ползал и собирал их по улице. Однажды его трубные вопли перестали быть постоянным звуковым уличным фоном, и в тот же день выяснилось, что ночью Мишу «порезали»…
Первые лет 15-20 после войны молодых ещё фронтовиков сносили на кладбище практически каждый день. Зимой они замерзали, летом тонули, круглый год гибли в поножовщине, «сгорали от водки», кончали самоубийством… Куда-то ехали, что-то искали, где-то скитались – жили на вокзалах, в поездах.
И там же – неприкаянные умирали.
(А ведь - доживи они до сегодняшнего дня, узнали бы, что президент готов обеспечить их жильём аж до конца года…)
Нет, что-то не приживались фронтовики в массе своей в этом отвоёванном ими мире. Почему-то упорно не верили они ему и даже люто презирали. Да они, собственно, после этой войны вообще ни во что не верили – ни в Божий суд, ни в человеческую справедливость.
«Такая была война!» - рыдал, скрипя зубами, подвыпивший однорукий сосед дядя Коля Пронин и кивал в сторону жилья другого соседа – солидного и официального Валерия Валентиновича : «Напился кровушки, красный клещ - васильковые погоны!»
Когда у дяди Коли интересовались причиной его необузданного невнятного гнева по поводу прошедшей войны, удивлялся: «А немец-то при чём?»; и, воздевая культю по локоть в сторону соседского дома, торжественно резюмировал: «Вот эта падла, детки, хуже любого гитлера!»
Численное преобладание именно подобной категории людей, прошедших войну (а война коснулась всех без исключения), было настолько очевидным, что не могло не смущать здравый ум, формирующийся в атмосфере вопиющих нравственных и фактических противоречий…
Человек, проходя по улице, видел одно. А зайдя в учреждение – получал официальное заверение в том, что видел на улице совсем другое… А если требовалось – то и личную подпись ставил под тем, чего не видел… И в отношении памяти о войне действовала та же жёсткая цензура.
Дядю Колю однажды всё-таки увезли - несмотря на его инвалидность и тринадцать детей, которых он начал строгать ещё в довоенные годы. Вернулся он года через четыре – иссохший, скрюченный, молчаливый, с печатью совершенной отчуждённости на лице. За время его отсидки умер от болезни, полученной в результате травмы позвоночника, его послевоенный тринадцатый ребёнок – мой тёзка и ровесник, с которым мы росли вместе до 10 лет. Дядя Коля пережил своего последыша совсем ненадолго – умер через несколько недель после возвращения. Было ему тогда лет (страшно подумать!) - всего-то за сорок…
Земля ему пухом!
У дяди Коли было мало наград: медаль «За отвагу» да Орден красной звезды, которые он надевал редко – только по праздникам: в день 9 мая, например. За кого дядя Коля воевал?.. Он декларировал этот тезис следующим образом: искал глазами своих ребятишек и, ткнув в них пальцем, отвечал: «А вот за них! И за Клаву, конечно…» (жену)
С кем же дядя Коля воевал за своих жену и детей? Складывалось впечатление, что вовсе не с немцами – а, скорее, со своим же соседом Валерием Валентиновичем, служившим в каких-то особых, вражеских войсках… «Чтобы их немцы не расстреляли?» - спрашивал я его, продолжая разговор про детей… «Немец-то при чём?» - удивлялся дядя Коля моей тупости: «Немца-то мы били!.. Чтоб жыды их тут насмерть не загрызли – за это вот я и воевал!»
Когда я в положенный срок поступил в школу, к нам в класс на «уроки патриотизма» ходили совсем другие ветераны (в том числе и сосед Валерий Валентинович, который «хуже любого гитлера») – с рассказами о массовом героизме и сознательности советских людей в годы защиты «своего социалистического Отечества».
И детям нравилось в это верить. А, как же не верить, если нравится? Искренне – нравится…
Так до сих пор и живём - в подложной памяти, в забвении правды.
В ИСКРЕННЕМ неведении, которое тщательнейшим образом пестуем в себе и оберегаем. Особенно - в день 9 мая.
Но, «- Одной искренности недостаточно,- часто повторял Мастер. - Нужно, прежде всего, быть честным.
- А в чём же разница?
- Честность – это постоянная открытость фактам. Искренность – это вера в собственную пропаганду…» (Энтони де Мелло)
От правды нам всё равно никуда не деться: она обязательно настигает всякого – даже на смертном одре. И тогда – горе его душе.
Но, прозревать не хочется: прозревать тяжело. Прозревать – больно. Тем более тем, кто родился уже после двух первых послевоенных десятилетий, с моей точки зрения - слепым от рождёния.
Слепорождённые, впервые увидевшие мир в результате хирургической операции, переживают сильнейший шок - впадают в тяжелейшую депрессию.
Оказывается, прозрение настолько невыносимо, что многие из числа прозревших находят смысл дальнейшей жизни в том, чтобы вернуться в своё привычное незрячее состояние – возвратить себе свой обжитой и уютный - свой воображаемый мир.
Слепым от рождения спокойнее, когда они вместе. Зрячий подозрителен – кто знает, что на уме у того, кто пользуется в своей жизни принципиально иной, чем ты, системой координат.
У слепых свои праздники, и зрячему не стоит в них принимать участие.
У зрячего имеется всего одно преимущество: он способен разглядеть опасность, о возможности существования которой даже не подозревают в мире слепых.
И, может быть, попытаться им хоть как-то помочь спастись…
Ибо, вне правды нет и спасения.
Аминь.
Их было много, они были везде: в семьях, на улицах, в поездах, в больницах, в самых разных учреждениях - всюду. Куда ни сунься - если мужик, значит в 9 из 10 случаев, фронтовик.
Я помню их выбитые пулями и изрытые осколками безногие и безрукие тела на городском пруду - множество тел в выгоревших до белизны чёрных семейных трусах. «Московскую особую» (называемую «зелёной»), и «плодово-ягодное», и убийственно-сивушный запах самогона - под варёное яичко с молодой крапивкой и чёрным хлебом на газетке; махорку и дешёвые папиросы «Прибой»… Помню их сумбурные беседы, переходящие в шумные скандалы, заканчивающиеся дракой – чем попало, куда попало, в принципе - кого попало…
Безногий фронтовик Миша-Труба внушал смертельный ужас всякому, кто мог повстречаться ему на улице на расстоянии удара костылём. Бил, не задумываясь; в убегавший «предмет» метал один за другим оба своих орудия. Потом, хрипло матерясь, ползал и собирал их по улице. Однажды его трубные вопли перестали быть постоянным звуковым уличным фоном, и в тот же день выяснилось, что ночью Мишу «порезали»…
Первые лет 15-20 после войны молодых ещё фронтовиков сносили на кладбище практически каждый день. Зимой они замерзали, летом тонули, круглый год гибли в поножовщине, «сгорали от водки», кончали самоубийством… Куда-то ехали, что-то искали, где-то скитались – жили на вокзалах, в поездах.
И там же – неприкаянные умирали.
(А ведь - доживи они до сегодняшнего дня, узнали бы, что президент готов обеспечить их жильём аж до конца года…)
Нет, что-то не приживались фронтовики в массе своей в этом отвоёванном ими мире. Почему-то упорно не верили они ему и даже люто презирали. Да они, собственно, после этой войны вообще ни во что не верили – ни в Божий суд, ни в человеческую справедливость.
«Такая была война!» - рыдал, скрипя зубами, подвыпивший однорукий сосед дядя Коля Пронин и кивал в сторону жилья другого соседа – солидного и официального Валерия Валентиновича : «Напился кровушки, красный клещ - васильковые погоны!»
Когда у дяди Коли интересовались причиной его необузданного невнятного гнева по поводу прошедшей войны, удивлялся: «А немец-то при чём?»; и, воздевая культю по локоть в сторону соседского дома, торжественно резюмировал: «Вот эта падла, детки, хуже любого гитлера!»
Численное преобладание именно подобной категории людей, прошедших войну (а война коснулась всех без исключения), было настолько очевидным, что не могло не смущать здравый ум, формирующийся в атмосфере вопиющих нравственных и фактических противоречий…
Человек, проходя по улице, видел одно. А зайдя в учреждение – получал официальное заверение в том, что видел на улице совсем другое… А если требовалось – то и личную подпись ставил под тем, чего не видел… И в отношении памяти о войне действовала та же жёсткая цензура.
Дядю Колю однажды всё-таки увезли - несмотря на его инвалидность и тринадцать детей, которых он начал строгать ещё в довоенные годы. Вернулся он года через четыре – иссохший, скрюченный, молчаливый, с печатью совершенной отчуждённости на лице. За время его отсидки умер от болезни, полученной в результате травмы позвоночника, его послевоенный тринадцатый ребёнок – мой тёзка и ровесник, с которым мы росли вместе до 10 лет. Дядя Коля пережил своего последыша совсем ненадолго – умер через несколько недель после возвращения. Было ему тогда лет (страшно подумать!) - всего-то за сорок…
Земля ему пухом!
У дяди Коли было мало наград: медаль «За отвагу» да Орден красной звезды, которые он надевал редко – только по праздникам: в день 9 мая, например. За кого дядя Коля воевал?.. Он декларировал этот тезис следующим образом: искал глазами своих ребятишек и, ткнув в них пальцем, отвечал: «А вот за них! И за Клаву, конечно…» (жену)
С кем же дядя Коля воевал за своих жену и детей? Складывалось впечатление, что вовсе не с немцами – а, скорее, со своим же соседом Валерием Валентиновичем, служившим в каких-то особых, вражеских войсках… «Чтобы их немцы не расстреляли?» - спрашивал я его, продолжая разговор про детей… «Немец-то при чём?» - удивлялся дядя Коля моей тупости: «Немца-то мы били!.. Чтоб жыды их тут насмерть не загрызли – за это вот я и воевал!»
Когда я в положенный срок поступил в школу, к нам в класс на «уроки патриотизма» ходили совсем другие ветераны (в том числе и сосед Валерий Валентинович, который «хуже любого гитлера») – с рассказами о массовом героизме и сознательности советских людей в годы защиты «своего социалистического Отечества».
И детям нравилось в это верить. А, как же не верить, если нравится? Искренне – нравится…
Так до сих пор и живём - в подложной памяти, в забвении правды.
В ИСКРЕННЕМ неведении, которое тщательнейшим образом пестуем в себе и оберегаем. Особенно - в день 9 мая.
Но, «- Одной искренности недостаточно,- часто повторял Мастер. - Нужно, прежде всего, быть честным.
- А в чём же разница?
- Честность – это постоянная открытость фактам. Искренность – это вера в собственную пропаганду…» (Энтони де Мелло)
От правды нам всё равно никуда не деться: она обязательно настигает всякого – даже на смертном одре. И тогда – горе его душе.
Но, прозревать не хочется: прозревать тяжело. Прозревать – больно. Тем более тем, кто родился уже после двух первых послевоенных десятилетий, с моей точки зрения - слепым от рождёния.
Слепорождённые, впервые увидевшие мир в результате хирургической операции, переживают сильнейший шок - впадают в тяжелейшую депрессию.
Оказывается, прозрение настолько невыносимо, что многие из числа прозревших находят смысл дальнейшей жизни в том, чтобы вернуться в своё привычное незрячее состояние – возвратить себе свой обжитой и уютный - свой воображаемый мир.
Слепым от рождения спокойнее, когда они вместе. Зрячий подозрителен – кто знает, что на уме у того, кто пользуется в своей жизни принципиально иной, чем ты, системой координат.
У слепых свои праздники, и зрячему не стоит в них принимать участие.
У зрячего имеется всего одно преимущество: он способен разглядеть опасность, о возможности существования которой даже не подозревают в мире слепых.
И, может быть, попытаться им хоть как-то помочь спастись…
Ибо, вне правды нет и спасения.
Аминь.