Ночь, зима, кромка соснового бора, ледяная гладь озера. Метет вьюга. Лежит в сугробе человек в тулупе с початой бутылкой водки в руке – Иван-Лихой человек.
И снится ему, что выползает он промеж атласных штанов на вольный свет, и видится ему, что выполз он не из хоромов царских, а из заброшенной халупы выговецкой, - а обратно ползти некуда!
Та же, кругом халупы, пустошь необъятная с кромкой леса на закате, та же маковка деревянной часовенки сквозь поземку чернеет, та же заноза ноет в груди…
Господи, Иисусе Христе! Во-она, куда нелегкая-то тебя занесла: на самый – самый край! И ходу назад не указала!
Чернеет выговецкое небо. Тает часовенка в густеющей тьме. Лихая и беззвездная ночь черным саваном опустилась на заснеженную землю.
Вдруг, резко поворачивается на спину Иван-Лихой человек. Приподнимается на локте. Левый глаз перетянут грубой серой тряпкой. Множество Бесенят, ранее не различимых среди сугробов, источают глазами тоскливое ледяное мерцание. Кажется, вся исконная бесовская нежить Севера вперилась в Ивана своим губительным взором.
Поет – кричит Иван-Лихой человек:
"Эх вы тени, мои тени! Тени новые мои! Тени новые, буевые, рас-сы-ы–ыпча-ты-е!"
Подмигнёт бесенятам, да и побулькает из горлышка бутылки...
Но что-то постороннее слышится в замирающем стенании вьюги. Какая-то новорожденная сила вдруг явственно выделилась и воцарила над тундрой… Вдалеке звенит колокольчик, слышится хруст снега под тяжестью копыт и скрип полозьев!
Но слух работает не синхронно со взором, хотя и в неком "творческом" соответствии с ним. Вся выговецкая реальность словно немного дорисована руками и пьяным воображением. Ощущается некое «сопротивление» временных пластов; образы балансируют между полным небытием и усилием памяти. Образы словно пытаются «вспомнить» сами себя. Звуки и образы не вполне синхронны, и движутся в голове попеременно, толчками. Видения столь причудливы и зыбки, что могут в любой момент «осыпаться» и исчезнуть...
Мчатся по непроторенной пустынной стезе сани, запряженные шестеркой вороных, с императорским вензелем на дверцах кибитки. Пронзительно и бодро поет рожок переднего кирасира, прокладывающего государев путь по заповедным северным сугробам. Искрят на ветру факелы в руках сине-красных драгун в натянутых до бровей черных заиндевевших треуголках. Спешит, запряженный вьюгой, морочный царский поезд к своей неведомой цели, а лихая пособница метель начисто заметает за ним следы.
Вдруг, все остановилось!
Стихла и угасла вьюга. Близко звякнул и замер колокольчик. Небо прояснилось, стало глубоким и звездным. Соскочивший с лошади драгунский офицер бросился к царевой кибитке. Распахнув дверцу, офицер сделал шаг в сторону, и из кибитки, будто от чьего-то тренированного навесного пинка, чижиком вылетел мусью и воткнулся в сугроб острым, словно гусиный клюв, задом.
«Х-х-хек!», два переворота в воздухе, и – только лысое мусьево темечко торчит из рыхлого снега, да пара остроносых парижских туфель!
Чьи-то длинные ноги в тяжелых разношенных ботфортах вытянулись в раскрытую дверцу и сладко потёрлись одна о другую. Музыкальный, срывающийся на фальцет, бас речитативом вывел из кибитки: «Сие едино жажду мою утоляет; сие едино услаждает мя!».
«В путь!» - командует властный голос из кибитки.
«В путь?» - соображает потрясенный Иван, - «Какой путь, когда ни зги впереди? Путь пройден – впереди окиян!
Однако, не долго думая, выскочил Иван из тьмы на факельный свет и пал на левое колено, распластав увечную ногу перед государем!
- Ваше величество, отец родной! Государь батюшка! Вызволи ж ты меня отседа, пса приблудного! Не дай в степу околеть, аки твари некрещеной! Господа на том свете молить стану! С шишнадцати годков в фузилерах хожу, под Наровой капралом глаза лишен, под Дерптом обозной телегой переехан!..
Грешен пред тобой, врать не стану: от мора с Архангельска бежал с ворами Томилкой Троесукиным, Степаном Крутожопкой да Рюмкой Паленым к Савватию Новогефсиманскому в скит...
Не вели казнить, государь батюшка!
Каюсь пред тобой: грешен! Маленько разбоем промышлял – не таюсь… Однако ж, для державной пользы сие худое дело творил – свейскую чухню грабил! А что касательно до купцов православных, так их в тамошних краях раз-два, и обчелся…
Помилуй ты мя, государь батюшка Петр Алексеевич!.. Хоть под топор пойду, хоть на дыбу, а токмо не бросай ты мя в степу околевать - бесам на радость, волкам на разговенье!... Дозволь Господу свечечку своими руками затеплить, да по-христиански в землю лечь, как полагается!
Хромой мусью в ответ только пискнул, бултыхаясь в сугробе: "Ля гюси сетози ле спаз!?
Вышел государь из кибитки. Глянул на Ивана – задумался.
Перед Иваном похаживает, снежком поскрипывает, на звезды поглядывает. Луна в небе нависла полная, тяжелая, позолоченная…
И, остановившись, речет Государь, глядя на Ивана в упор:
- Так, стало быть, не желаешь ты, православный, в чистом поле безвестно сгинуть?
- Как же, государь батюшка! Ведь я, чай, не скотина какая… Душу крещеную имею, по образу и подобию сотворен.
- Блажен же ты, - дивится Государь - А коли душу имеешь крещеную, ответь мне, как на духу. В бессмертие крещеной своей души свято ли веруешь?
- Нам как свято-то не веровать, коли наша планида такая!.. Мы, чай, сладко не ели, а и слабо не бздели!
- А, коли веруешь, так об чем убиваешься?..- удивляется Пётр Алексеевич, - Твое оно, Царствие-то Небесное!
Ступай, вон Оно.
- Какое же это... Царствие Небесное! Это ж твоя - государева кибитка!..
- Ступай, ступай! Это вовсе не кибитка, это Царствие Небесное! Оставь сумнение! Али, в вере не тверд?
Прошибло Ивана потом от этих слов! Экая, право, нескладуха…Во всем изъян, везде сумнение. Вера-то!.. Вера-то, ведь как бывала велика! А Царствие-то Небесное, нешто такая вот малость?..
- А ты не гляди, солдат, что оно маленькое. Еще меньше бывает!..
Иван, выгибаясь дугой, с перекошенным от страдания лицом судорожно рвет на себе рубаху. Его движения - зримый вопль, его слова – раскаленные камни.
- Ах, ты! - вопит Иван, - А гори оно синим пламенем! В богамать!.. Отца и Сына и Святаго Духа!.. А, ть-фу на вас, святые угодники, матерь вашу!..
Радуется Государь:
- То-то же… Побогохульствуй, побогохульствуй, поставь черту свечку!
Нам без энтого на Руси жить невкусно… Мы ж не немцы какие!
Правильно я толкую, черт хромой?
- Яволь, майн кёниг! - вороной каркает Хромой Мусью, выбираясь из сугроба, - Ля Гюси сетози ле Спаз. Госсия – та же Испания, только создана она не из окаменевшей лавы неутоленного вожделения, а из вихгя неисполнимых желаний!.. Даже могилы здесь обманчивы и не вечны, даже смегть обгечена погуганию. Здешний мегтвец мегтв в гогаздо меньшей степени, чем мегтвец в какой-либо иной стгане. Однако же, и здешний живец – только по внешнему виду живец.
Он подданый Небесного Цагеггада, и насгать ему на обустгойство мига сего! Здесь, в Госсии, сам чегт ногу сломит!… А, глядишь, и шею свегнет…
- И будет посрамлен, - кивает ему Пётр, широко перекрестившись, - Не позавидуешь лукавому, - как его Россия-то искушает…
"Вот ведь бляди!.. - успевает только подумать Иван-Лихой Человек...
Замирает, выпрямляется, поднимает лицо к звездам. Читает Иисусову молитву...
И видение совершенно исчезает.
http://knyaz-myshkin.livejournal.com/608497.html