Надеюсь, следующими будут "Голубая", "Красная" и "Золотая"...
В Зелёную книгу вошла повесть "Русский Носорог", драматургические произведения "Нижний чин республики" и "Война", подборка эссе разных лет.
Тем, кто уже интересовался этой книгой, сообщаю:
Цена книги - 750 рублей + цена доставки (по Москве - оплата курьеру). В города России и заграницу книга отправляется почтой.
Вам необходимо рассчитать оплату доставки бандероли из Москвы до пункта Вашего проживания, прибавить к этому 750 рублей и перевести эту сумму на счёт, который я Вам укажу в ответ на Ваш электронный заказ.
Пишите на адрес longhine(dog)yandex.ru.
Благодарен за репосты!
Заказать электронную версию книги в формате pdf можно за 500 рублей по тому же адресу.
Для тех, кто ещё не интересовался содержанием этой книги, помещаю ниже некоторые выдержки из неё...
РУССКИЙ
НОСОРОГ
ЭМБРИОНАЛЬНОЕ
Когда ещё матушка моя была мною брюхата, она не хотела меня рожать. Впоследствии, когда уже было поздно, она мне так и сказала: «Травила тебя, сволочь такая, да так и не вытравила. Ну и ладно: живи, раз таблетки не помогли!» Ну, я и зажил.
А вот кто я такой, не имею понятия до сих пор. Хотя и живу на свете целых шестьдесят лет…
И общее ощущение такое, будто я все эти годы готовился-готовился, но так и не сумел родиться.
Может, это всё-таки мамины таблетки помогли?
Появился я на свет в 1952 ходу в стране под названием «СССР», которую невзлюбил довольно скоро, имея к тому достаточно существенные основания.
Мать, которую я уже упомянул, была сибирячкой по рождению, геологом по образованию, женой весьма примечательного и немолодого мужчины, матерью двоих сыновей и одной приёмной дочери. Соответственно, у меня был брат старше меня на восемь лет, с которым мы жили как кошка с собакой, хотя и спали на двух плотно сдвинутых кроватях - до тех пор, пока он не ушёл в армию на целых три года. Помню, когда он вернулся домой, то показался мне ещё глупее того, каким уходил. Впрочем, брата своего я несомненно любил, - просто с трудом выдерживал с ним общение, которое имело тенденцию бесконечно усугубляться.
Мы с братом были очень разные даже внешне: он походил на мать и, видимо, на всю её отцовскую линию полутатар-полукомипермяков - скуласт, тёмен, раскос и волосат; а я был копией своего отца - русоволос, светлокож и на фоне своих сверстников отличался правильностью черт лица, за которую эти же сверстники частенько обзывали меня то «немцем», то «французом».
Ещё у меня была сводная сестра (дочь пропавшего в начале войны советского кадрового офицера и маминого брата), которую лет до двадцати я считал родной. Внешне она была похожа на бабушку по маме, и ничего общего не имела ни с внешностью моего брата, ни с моей. Но, большую часть моего сознательного детства сестра сперва училась в своём родном Ленинграде, а потом уехала по распределению в Воронеж. Её приезды под семейный кров на студенческие каникулы я помню как череду трепетно ожидаемых праздников. Рядом с ней мне всегда хотелось быть старше, красивее и умнее. Она привозила с собой книги и кипу пластинок с классической музыкой в очень красивых обложках - чешских, венгерских, польских… И я потом годами слушал их - между всеми радостями и неприятностями подростковой жизни в своём родимом захолустном хулиганском полу-посёлке Страны Советов. Читал античных авторов, средневековые романы, русскую и мировую классику, поэзию серебряного века, классические философские труды - то есть рос довольно нестандартным провинциальным хулиганом, чем не гнушался шокировать всех, с кем был знаком или не знаком.
О том человеке, что был моим отцом, я до сих пор фактически почти ничего не знаю. Он оставил по себе одни только догадки. Наверняка знаю только, что он не был похож абсолютно ни на кого из всего моего обозримого окружения. Он отличался от всех буквально всем, включая выражение лица, походку и осанку - на фоне привычного своего окружения он выглядел спустившимся на землю полубогом, звездой, упавшей в заурядную лужу, тщетно изображающей обычный бутылочный осколок.
Когда мне лет в пять подарили на День рождения игрушечную саблю, отец сочувственно поведал мне, что в своё время у него тоже был боевой клинок под названием «палаш», но ему однажды, при туманных для меня обстоятельствах, пришлось утопить его в уличном сортире. В детстве мы ходили вдвоём с отцом на охоту или за грибами; и тогда, во время продолжительных лесных переходов, мне иногда перепадала удивительная информация из отцовских уст.
Например, я вдруг узнавал, что в какой-то период жизни ему, оказывается, подавали французский коньяк с французскими же закусками прямо в его личный вагон его служебного поезда… Или вдруг начинал рассказывать мне про «живые сыры» или устриц под лимонным соком, про фуа-гра или про оленину под беарнским соусом… Он, видимо, вспоминал подобные вещи просто потому, что у него разыгрывался на свежем воздухе аппетит; но, делиться со мной более существенными подробностями своей биографии он, похоже, не стремился, и вряд ли даже планировал это сделать в будущем.
Мне исполнилось двадцать лет, когда от овдовевшей матери я впервые узнал что в начале двадцатых отец был приговорён к смертной казни (обвинительницей была неведомая мне на тот момент Розалия Землячка); потом этот приговор почему-то был заменён сроком, и в конечном счёте отец провёл в лагерях восемнадцать лет - до военного 1943 года… На похороны отца я приехал из армейской части с опозданием - телеграмма нашла меня на дальнем полигоне, где проходили длительные групповые учения; поэтому попрощаться с ним я даже не успел. (Впрочем, как и познакомиться.) Расстались с ним как-то почти совсем незаметно, «по-английски»…
Или наоборот - так и не расстались: так, по-прежнему, и бродим с ним вдвоём нашими лесными тропами.
Наступившим летом того же 1973 года я, демобилизовавшись из армии, снова бродил по знакомым лесным маршрутам уже один. Лес был, как в детстве, прекрасен, - полон, тайн секретов, недоговорённостей, - как длящиеся монологи отца.
И ещё один член семьи моего детства - бабушка по матери. Урождённая в 1885 году в селе Бельск Черемховского уезда Иркутской губернии, Вера Родионовна Лесневская, из семьи сибирского ссыльного поляка. Вдова того самого волосатого и раскосого полутатарина, который почему-то однажды «проклял» сыновей из рода моего отца (то есть, меня с братом) и, после этого резко и надолго куда-то исчез… Через полгода его нашли местные грибники повесившимся в том же самом лесу, где мы с отцом потом бродили.
Это было за несколько лет до моего рождения, поэтому мне пришлось впервые увидеть деда только на пожелтевшем бабушкином свадебном фото. Это был зажиточный и крепкий сибирский пролетарий, которого пустила по миру, затем обобрала до нитки, и в конце концов довела до смертельного отчаяния родимая советская власть.
Я долго смотрел на эту фотографию, не отрывая изумлённых глаз. Рядом с девушкой, отдалённо напоминающей мою сестру, стояла, практически, копия: моего старшего брата.
С огромными чёрными усами!
«Я ИДУ ПО УРУГВАЮ»…
Слова этой разудалой песенки гремели тёмными ночами моего детства. А днём – детские голоса… Это шумело моё юное послевоенное поколение...
Я хорошо помню ещё довольно молодых фронтовиков в 50-х, начале 60-х годов. Их было много, они были везде: в семьях, на улицах, в поездах, в больницах, в самых разных учреждениях - всюду. Куда ни сунься - если мужик, значит в 9 из 10 случаев, фронтовик. Я помню их выбитые пулями и изрытые осколками безногие и безрукие тела на городском пруду - множество тел в выгоревших до белизны чёрных семейных трусах. «Московскую особую» (называемую «зелёной»), и «плодово-ягодное», и убийственно-сивушный запах самогона - под варёное яичко с молодой крапивкой и чёрным хлебом на газетке; махорку и дешёвые папиросы «Прибой»… Помню их сумбурные беседы, переходящие в шумные скандалы, заканчивающиеся дракой - чем попало, куда попало, в принципе - кого попало… Безногий фронтовик Миша-Труба внушал смертельный ужас всякому, кто мог повстречаться ему на улице на расстоянии удара костылём. Бил, не задумываясь; в убегавший «предмет» метал один за другим оба своих орудия. Потом, хрипло матерясь, ползал и собирал их по улице. Однажды его трубные вопли перестали быть постоянным звуковым уличным фоном, и в тот же день выяснилось, что ночью Мишу «порезали»…
Первые лет 15-20 после войны молодых ещё фронтовиков сносили на кладбище практически каждый день. Зимой они замерзали, летом тонули, круглый год гибли в поножовщине, «сгорали от водки», кончали самоубийством… Куда-то ехали, что-то искали, где-то скитались - жили на вокзалах, в поездах. И там же - неприкаянные умирали.
Нет, что-то не приживались фронтовики в массе своей в этом отвоёванном ими мире. Почему-то упорно не верили они ему и даже люто презирали. Да они, собственно, после этой войны вообще ни во что не верили - ни в Божий суд, ни в человеческую справедливость.
«Такая была война!» - рыдал, скрипя зубами, подвыпивший однорукий сосед дядя Коля Пронин и кивал в сторону жилья другого соседа - солидного и официального Валерия Валентиновича: «Напился кровушки, красный клещ - васильковые погоны!»
Когда у дяди Коли интересовались причиной его необузданного невнятного гнева по поводу прошедшей войны, удивлялся: «А немец-то при чём?»; и, воздевая культю по локоть в сторону соседского дома, торжественно резюмировал: «Вот эта падла, детки, хуже любого гитлера!»
Численное преобладание именно подобной категории людей, прошедших войну (а война коснулась всех без исключения), было настолько очевидным, что не могло не смущать здравый ум, формирующийся в атмосфере вопиющих нравственных и фактических противоречий…
Человек, проходя по улице, видел одно. А зайдя в учреждение - получал официальное заверение в том, что видел на улице совсем другое. А если требовалось - то и личную подпись ставил под тем, чего не видел… И в отношении памяти о войне действовала та же жёсткая цензура.
Дядю Колю однажды всё-таки увезли - несмотря на его инвалидность и тринадцать детей, которых он начал строгать ещё в довоенные годы. Вернулся он года через четыре - иссохший, скрюченный, молчаливый, с печатью совершенной отчуждённости на лице. За время его отсидки умер от болезни, полученной в результате травмы позвоночника, его послевоенный тринадцатый ребёнок - мой тёзка и ровесник, с которым мы росли вместе до 10 лет. Дядя Коля пережил своего последыша совсем ненадолго - умер через несколько недель после возвращения. Было ему тогда лет (страшно подумать!) - всего-то за сорок… Земля ему пухом!
У дяди Коли было мало наград: медаль «За отвагу» да Орден красной звезды, которые он надевал редко - только по праздникам. За кого дядя Коля воевал?.. Он декларировал этот тезис следующим образом: искал глазами своих ребятишек и, ткнув в них пальцем, отвечал: «А вот за них! И за Клаву, конечно» (жену).
С кем же дядя Коля воевал за своих жену и детей? Складывалось впечатление, что вовсе не с немцами - а, скорее, со своим же соседом Валерием Валентиновичем, служившим в каких-то особых, вражеских войсках… «Чтобы их немцы не расстреляли?» - спрашивал я его, продолжая разговор про детей. «Немец-то при чём?» - удивлялся дядя Коля моей тупости: «Немца-то мы били!.. Чтоб жиды их тут насмерть не загрызли - за это вот я и воевал!».
Когда я в положенный срок поступил в школу, к нам в класс на «уроки патриотизма» ходили совсем другие ветераны (в том числе и сосед Валерий Валентинович, который «хуже любого гитлера») - с рассказами о массовом героизме и сознательности советских людей в годы защиты «своего социалистического Отечества». И детям нравилось в это верить. А, как же не верить, если нравится? Искренне – нравится…
Но, прозревать не хочется: прозревать тяжело. Прозревать - больно. Тем более тем, кто родился уже после двух первых послевоенных десятилетий, с моей точки зрения - слепым от рождёния, самостоятельно усвоившим о войне только коммуно-патриотическую официальную болтовню.
Слепорождённые, впервые увидевшие мир в результате хирургической операции, переживают сильнейший шок - впадают в тяжелейшую депрессию. Оказывается, прозрение настолько невыносимо, что многие из числа прозревших находят смысл дальнейшей жизни в том, чтобы вернуться в своё привычное незрячее состояние - возвратить себе свой обжитой и уютный - свой воображаемый мир.
Слепым от рождения спокойнее, когда они вместе. Зрячий подозрителен - кто знает, что на уме у того, кто пользуется в своей жизни принципиально иной, чем ты, системой координат.
КАК Я СТАЛ ДУХОВИДЦЕМ
Частный опыт инфернального
В 86-м (кажется) году случилась мне несколько дней бродить по лесам озёрного юга Нижегородской (тогда ещё Горьковской) области - с ружьём и в компании с лошадью и собакой.
Мерин был старый, добрый, тихий (и, как бы, немного ироничный). Спаниель Дик -деловой кобель в расцвете сил и таланта - нахал, бретёр, но надёжный товарищ и опытный охотник.
Нам троим было хорошо вместе. Тем более, что каждый из нас был занят своим делом: мерин нес нетяжкую поклажу и со сдержанным торжеством подставлял мне спину, когда мне хотелось прокатиться верхом; спаниель, азартно кося глазом, неутомимо исследовал местность вдоль и поперек нашего пути; а я - не то чтобы на ходу «много думал», но - решал одну увлекательную практическую задачу - по «методу действенного анализа»…
В общем, ничто для нас троих не было обузой в нашей длительной прогулке – ни неконтролируемая скоротечность времени, ни его неожиданно наваливающаяся косная медлительность. Мы шли просёлочными дорогами и лесными тропами, сверяя свой маршрут с небесами и картой местных лесничеств, в которой каждый квартал леса был чётко очерчен и обозначен соответствующим набором цифр.
Стоял солнечный октябрь; ночами прозрачное небо сияло звёздами, и от холода уже пощипывало щёки, а по утрам мхи и травы были покрыты тонким инеем. В свободные от решения моей практической задачи (с попутным созерцанием пейзажей) минуты я заглядывался на своих спутников - всё более тёплыми чувствами к ним проникаясь, всё сильнее удивляясь им и самому себе.
Какая-то «предъисторичность» прочитывалась мною в нашем, в общем-то, временном и случайном союзе: казалось, что мы уже целую вечность пересекаем какое-то бесконечное пространство, отделяющее нас от обетованного рая, достигнув которого под моим водительством, мои спутники наконец-то обретут божественный дар речи, и…
Хотя впрочем, речь не об этом.
Первую ночь мы провели в заброшенном домике лесника. Вторую - в пустующем учительском доме в деревеньке, единственными жителями которой на тот момент была пожилая чета бывших сельских функционеров-полуинтеллигентов (у них в доме даже был работающий телефон!).
Для третьей ночевки было выбрано огромное кирпичное сооружение без окон и дверей (и почти без крыши) посреди лугов, окольцованных стеной хвойного леса, бывшее когда-то храмом разорённого в 20-х годах православного женского монастыря (к слову сказать, ныне восстановленного).
Вокруг опустошённого здания храма, раскинулось заброшенное кладбище обломков сельскохозяйственной техники и деревянных строений - всё насквозь проросшее травой и диким кустарником. Внутри постройки также размещался разнообразный строительный и механический окаменевший до полной монолитности, хлам.
В общем, ночь посреди этих развалин не сулила комфорта...
Но, когда посреди этого запустения я развёл костёр, ярко осветивший высокие кирпичные стены; затем, под неотрывным благоговейным взглядом спаниеля, испёк на углях двух уток в тесте; и, разделив с Диком нашу охотничью трапезу, поднёс к губам кружку и отхлебнул из неё горячего чая с мёдом и ромом - мир внутри меня вновь заиграл всем многообразием красок!
Я лежал в спальном мешке лицом к костру, щурясь на язычки пламени. Дик, собрав и уничтожив все остатки нашего ужина, тут же забыл о субординации и улёгся рядом со мной спина к спине.
Костёр уже не трещал, не гудел, а уютно потрескивал, тихонько посвистывал и сладко постанывал; слышно было, как где-то совсем близко, укрытый попоной, мерин ритмично хрумкает подмёрзшую, но ещё сочную траву… В какой то момент, убаюканный этими звуками, я и уснул.
Когда я проснулся, костёр едва тлел. Стояла полная тишина, Дика рядом со мной не было. Первое, что я почувствовал - стоящие дыбом волосы на моей голове…Первое, что обратило на себя моё внимание - неправдоподобно огромная и яркая Луна в полнеба, не помещающееся в размеры разрушенного храмового свода и крыши. Боковым зрением я улавливал какое-то тягучее движение вокруг себя, но, при повороте головы, видение смещалось дальше на периферию. Я ещё не различал, но ощущал кожей присутствие чего-то абсолютно враждебного, «антиподного» собственной природе, и на языке само собой возникло и шевельнулось, и тут же запечатлелось в сознании слово «нежить»…
К 100-летию событий 1917-го года
НИЖНИЙ ЧИН РЕСПУБЛИКИ
Пессимистическая комедия
..........ИВАН подходит к двери. Дверь неожиданно и очень резко открывается изнутри. От удара по лбу ИВАН садится на землю. Из двери показывается Эйно Рахья с револьверами наизготовку, осматривается, оборачивается и манит кого-то рукой. Вслед за Рахья из особняка быстрым шагом выходят Ленин, Зиновьев с блокнотом и семенящая следом Мария Ильинична Ульянова с бутербродами. Кавалькада проносится мимо ошарашенного ИВАНА в неизвестном направлении. ИВАН входит в открытую дверь. Вскоре он показывается на балкончике, растерянно озирается и разводит руками, затем поворачивается и уходит.
ИНТ. КАБИНЕТ ВО ДВОРЦЕ КШЕСИНСКОЙ - ВЕЧЕР
МАТРОС ПОРШМАН сидит за письменным столом.
Дверь открывается, в кабинет робко входит ИВАН. МАТРОС ПОРШМАН смотрит на вошедшего пристально и сурово.
МАТРОС ПОРШМАН
Ба-а, какие люди! Ну, входи, входи, срань окопная, не бзди. Ну, здорово, что ль! Как там тебя?
ИВАН
Нижний чин, Мошонкин Иван!
МАТРОС ПОРШМАН
Здравствуй, Иван!
ИВАН
Здорово, товарищ!
МАТРОС ПОРШМАН
Флот пехоте не товарищ!.. Мы — братва! Дай-ка пять! Старший матрос Поршман-Боеголовкин, Феликс Давыдович! Для близких друзей и блядей — просто Феликс.
ИВАН
Здравия желаем, товарищ Пеникс!..
МАТРОС ПОРШМАН
Здорово, Ванюша!.. Давай-ка почеломкаемся. Царский режим мандой накрылся, теперь все люди — братья!
ИВАН
Ито, правда, браток! Давай, что ли, похристосуемся… М-м-м-м… Чмо! Чмо! Чмо!
МАТРОС ПОРШМАН
Ха! З-з-з-з… Ч-вок! Ч-вак! Чу-фыкс!
ИВАН
Воистину того, товарищ Пеникс!
МАТРОС ПОРШМАН
Х-х-х! Ф-ф-ф-ф-ф…
ИВАН
Товарищ Пеникс... Браток, а ты, часом, куревом не богат?
МАТРОС ПОРШМАН
Ф-с-з-з! Табаку, Вань, не держим…
ИВАН
Ан, врёшь, браток… А гумажка на что?
МАТРОС ПОРШМАН
Дура… Это ж для марафету.
ИВАН
Чаво?
МАТРОС ПОРШМАН
Ну, это… для кокаину.
ИВАН
Ча-во?
МАТРОС ПОРШМАН
Да, для дури, деревня.
ИВАН
Для ду-у-ури?
МАТРОС ПОРШМАН
А ты сам спробуй. Накося… Да, ты винтарь отставь, чайником не греми! Вот. Зырь на меня. Ну! Н-ну…
ИВАН
Х-р… Б-хай! Б-хай! Бхек-к! Р-р-р-р…
МАТРОС ПОРШМАН
Ну? Н-ну?
ИВАН
Х-хи! Х-х-хо! Бхек-бхек… Б-хе-хе-хек! Х-р-р…
МАТРОС ПОРШМАН
Н-ну-у?
ИВАН
Х-р-р-р-р... Пропст!
МАТРОС ПОРШМАН
Как-как?
ИВАН
Госпр! Х-р-р-р-р…
МАТРОС ПОРШМАН
А ты, Вань, как думал!
ИВАН
Про-поди-гос-сти! Х-р-р-р… Про-гос-сти-поди! Х-р-р-р! Х-р-р-р…
МАТРОС ПОРШМАН
Сивушки для полировочки, Вань? Чистый янтарь!
ИВАН
Х-ха! Г-га… И-и-грэк-ха! Грэ-к-ха! Прос-ти, Гос-поди… Ик! Ик! От… И-и-и-и... Б-б-хай! Б-б-б-хай! Б-б-б-б-ха-ха- хай… Господи, прости… От-т, пробуровило, мать твою!
МАТРОС ПОРШМАН
Вань, станцуем?
ИВАН
Ажно, взопрел! Ф-ф-ф-ф…
МАТРОС ПОРШМАН
Шинелку-то скидавай! Щас я тебя фрейлиной разодену — лебедя будешь представлять… Вань, всё скидавай!
ИВАН
Батюшки… Хто ето? В углу стоить, зубьми лязгаеть?
МАТРОС ПОРШМАН
Штаны, штаны сымай!
ИВАН
В углу! Хто ето? Сам без порток, рожа красная… Зубьями скрыпить!
МАТРОС ПОРШМАН
Вань, патефон это… Щас музыку заведём!
ИВАН
От, глазьями лупает, чёрт… А-а-а!
МАТРОС ПОРШМАН
Ваня!
ИВАН
Не за-ма-а-а-ай! А-а-а! Отын-ди!
МАТРОС ПОРШМАН
Ваня… Ваня, не бось!
ИВАН
Подсуропь! А-а-а! Подсур-ропь, говор-рю!
МАТРОС ПОРШМАН
Ва-ню-ша, не фор-ды-бачь!
ИВАН
От-тынди, аспид-д! А-а-а… Да, п-подсур-ропь же-ж, м-мать т-твою… А-а-а!
МАТРОС ПОРШМАН
Ва-ню-шеч-ка!
ИВАН
Не замай! А-а-а…
МАТРОС ПОРШМАН
Пирожок ты мой сла-день-кий…
ИВАН
Ой! Нут-тря трещ-щать! От-тлип-пни, с-свол-лочь… В-в-а-а-а-а-а-а!
МАТРОС ПОРШМАН
Ват-ру-шеч-ка-а-а-а…
ИВАН
В-а-а-а! Аспид! Я ж тока — махорочки одолжить… В-в-а-а-а-а-а-а!
МАТРОС ПОРШМАН
Уф-ф-ф-ф! Ванюша, не горюй: табачок с меня... «Иру» курить будешь!
ИВАН
Ва-а-а-а-а-а!
МАТРОС ПОРШМАН
Вань, ты на флот не серчай: моряки — народ душевный! У меня, после перепихляндии, на главном месте - поэзия… Вот, Вань, послухай!
Твоя гроза меня у-м-чала
И опр-рокинула меня.
И надо мною тихо встала
Синь умир-рающего дня.
Я на земле грозою смятый
И опр-рокинутый лежу.
И слышу дальние раскаты,
И вижу р-радуги межу.
Взойду по ней, по семицветной
И незапятнанной стезе –
С улыбкой тихой и приветной
Смотреть в глаза твоей манде…
Вань, правда, красиво?
ИВАН
Ой, хто ето? Гля-гля: в воздусях воспаряеть… Ой, товариш-ши, чудо-то како! Ой… Ноженьки от землицы отрываются…
Пытаясь удержаться, ИВАН хватается за дверцу шкафа, дверца открывается, балетные пачки вываливаются. ИВАН с удивлением рассматривает странные одеяния. Подходит Матрос, берёт одно из платьев Кшесинской и с размаху надевает его на ИВАНА. ИВАН с трудом освобождает руки. Звучит музыка (Адажио из “Лебединого озера” Чайковского). Матрос танцует мужскую партию, ИВАН – женскую, на пуантах армейских ботинок с обмотками. Танец проходит в комнатах, на лестницах дворца Кшесинской, на “ленинском” балкончике, с которого Матрос, сильно раскрутившись, швыряет ИВАНА вон…
НАТ. ПАНОРАМА ПЕТРОГРАДА С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА – ВЕЧЕР
ИВАН, вращаясь в виртуозном фуэте, летит на фоне звездного неба, мимо шпиля Адмиралтейства – за пределы Петрограда. Медный Всадник рукой машет ему вслед. Конь под Медным Всадником рвется ввысь, сучит и перебирает передними ногами, напряженно приседает, пытаясь оторвать задние ноги от каменного подножия. Змей под его копытами, шипя и извиваясь, тоже рвется на волю… Ночная чухонская земля проплывает под ногами.
НАТ. ПАНОРАМА ОКРЕСТНОСТЕЙ ПЕТРОГРАДА, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ПАНОРАМУ ДИКИХ СЕВЕРНЫХ ЛЕСОВ, С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА – ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР
Леса, луга, ручьи, реки, болота, валуны, скалы… Ровная гладь озера, освещенная полной луной. Неожиданно налетает вихрь…Кадр резко темнеет. В беспроглядном мраке вьется снежная метель. Звучит тревожная музыка.
Сквозь снежные вихри становится различим ночной хвойный лес, покрытые снегом валуны и скалы, гладь закованной в лед реки. По равнине едет кибитка, запряжённая тройкой лошадей. Лошади стали. Извозчик привстаёт на облучке, пытается сквозь вьюгу разглядеть силуэт, неясно движущийся в поле...
ВОЙНА
Иронический триллер
...СЕРЬГА
(замер в боевой позе)
Ну? Куда же вы все подевались?..
Оглядываясь и не узнавая собственную студию, Серьга пытается извлечь из-за спины воображаемый шотган, но там ничего нет…
СЕРЬГА
Блин!.. И оружие куда-то пропало…
Интересно, это «бага» или «фича»?.. Ну, и сценаристы у них! Не, когда всё оружие и снаряжение вот так внезапно исчезает, - это какой-то анрил... Блин... Ну и сценаристы у них! Ничего, сейчас что-нибудь раздобудем!
КАМЕРА СЛЕДУЕТ ЗА СЕРЬГОЙ
Серьга направляется к двери; матюгаясь и спотыкаясь, пробирается по тёмному коридору; входит в небольшую обшарпанную комнату с открытым окном. Смотрит вниз на улицу.
ВИД ИЗ ОТКРЫТОГО ОКНА
На улице ни единого огонька, луна ярко светит. На горизонте за соседними зданиями видно красное зарево.
Снизу раздаются мужские голоса. Внизу, на освещённой стороне улицы появляются три фигуры в военной форме с автоматами через плечо и с включенными фонариками. Это спецназовцы патрулирует улицы.
КАДР: ПЕРЕУЛОК. ПАТРУЛЬ СПЕЦНАЗОВЦЕВ
Солдаты вооружены до зубов, внимательны и серьёзны. Идут, вглядываясь в темноту.
КАДР: НАЕЗД НА ОКНО СО СТОРОНЫ УЛИЦЫ НАД ГОЛОВАМИ СОЛДАТ
В окне второго этажа из помещения на подоконник забирается фигура в игровом костюме: это Серьга.
СЕРЬГА
(в предвкушении удовольствия)
А вот и моё оружие!..
Серьга прыгает вниз. Почти одновременно с ударом приземления слышится сдавленный стон, хруст позвонков, стук упавшего на тротуар предмета…
КАДР: ПЕРЕУЛОК. ПАТРУЛЬ СПЕЦНАЗОВЦЕВ
Один из солдат падает, как мешок, другой - уже лежит на тротуаре в конвульсиях. Короткая схватка с третьим заканчивается победой Серьги: Серьга мгновенно и мастерски переламывает шейный позвонок; отскакивает.
Затем, быстро снимает с трупов оружие и какие-то приборы, средства индивидуальной защиты.
КАДР: ФИГУРА СЕРЬГИ КРУПНЫМ ПЛАНОМ
СЕРЬГА
(увешиваясь трофеями)
Ламеры, блин!.. Нахрена чайников на тестирование допускают?.. Боты и те – расторопнее… Впрочем, да… у ботов хоть искусственный, но интеллект. А у ламеров… Эх…
Пощёлкав одним из автоматов, он вешает ремень на плечо и берет его наперевес; внимательно, с большим интересом, оглядывается по сторонам.
СЕРЬГА
(проводя ладонью по поверхности стены дома, принюхиваясь)
Похоже, этот уровень рисовали с реала!
Девелоперы, блин!.. Это ж, сколько бабла на стрелялку ушло… Графика – классная. И запахи оцифровывать научились… Отпад!
Издалека слышится взрыв. Серьга прислушивается; затем, оглядываясь, крадучись исчезает в темноте.